Мне нравится все потертое и рваное.

У меня такая хорошая память, что я помню даже свой довоенный телефон: Г-69132. Я помню, что банка крабов в войну стоила 77 копеек. Приходишь в любой магазин — а там одни крабы; их не покупал никто. Что это и где это водится — никто ни фига не знал.

Я много с кем делал интервью — с Бельмондо, Клодом Лелюшем, Филиппом Нуаре, Альберто Сорди, но лишь когда я шел к Феллини, я шел и думал: «Иду к королю». Похожее чувство я испытал в 1968-мили в 1969-м, когда вез с «Мосфильма» Солженицына до его дома. Чувствовал, что у меня в машине что-то бесценное.

Только дураки думают над тем, как себя преподносить. Это, пожалуй, главное, чему я научился у Эйзенштейна.

Сегодняшнюю политическую ситуацию я сквозь себя абсолютно никак не пропускаю. Я не знаю, в какой стране живу, не знаю, какой у нас строй. Я не понимаю, условно говоря, за что сидит Ходорковский, а другой олигарх почему не сидит. Я понимаю одно: кроме русского языка, нас ничего больше не объединяет. Я сегодня живу не в стране, а на своей территории.

Вы не смотрели

Правила жизни Клинта Иствуда

уж лучше зовите меня «иконой», чем «эй, ты».

меня редко задирали в детстве. Во-первых, я был выше всех в классе, а во-вторых, мы постоянно переезжали. Реддинг, Сакраменто, Пасифик Палисейдс, снова Реддинг, снова Сакраменто, Хэйуорд, Найлз, Окленд (города в Калифорнии. — Esquire). Мы вечно были в движении, а я всегда был новеньким в школе. Всякая шпана, конечно, хотела со мной разобраться, проверить, кто я такой. Я был довольно застенчивым парнем, но большая часть времени уходила у меня на то, чтобы давать всяким уродам по шее.

в детстве я играл на флюгельгорне, а соседские ребята смотрели на меня и, кажется, думали: «Что за херня?»

сегодняшнее поколение — это поколение рыхлых котиков. Столкнувшись с проблемой, они говорят: давайте разберем поведение хулигана с точки зрения психологии. А мы просто давали хулиганам по жопе.

не знаю, что не так с этим поколением. Может

Когда надо давать такие интервью, я иногда очень нервничаю. Думаю: «Ой, блин, ну о чем еще рассказывать-то?» Серьезно: про фургон я уже рассказывал, про отца рассказывал, обо всем рассказывал. После пятого или шестого вопроса меня так и подмывает сочинить что-нибудь новенькое. Приходится делать над собой жуткое усилие, чтобы удержаться от брехни.

Мои главные правила жизни? Первое: помни, если тебя преследует чувство: «Жизнь идет как-то не так, я не занимаюсь тем, чем мне следует заниматься», то об тебя все будут вытирать ноги. Второе: никогда не воспринимай себя слишком серьезно. Когда мой агент, мой поверенный и два моих менеджера обговаривали мой гонорар за «Кабельщика» — а происходило это у меня дома, мы общались с той стороной по телефону в режиме громкой связи... — так вот, мы все были наряжены в белые махровые халаты а-ля Эйс Вентура.

Комик не обязательно изменяет мир своим искусством, но он может сделать жизнь в нем более сносной. Прежде чем моя карьера стронулась с мертвой точки, я пятнадцать лет выступал в комедийных клубах. По ночам ворочался в постели и размышлял над психологией публики, пытался разобраться, что людям нужно, в чем они испытывают потребность. И мне кажется, я понял, где собака зарыта. Я умею сделать так, чтобы люди часа на два обо всем забыли и как следует повеселились. Я помогаю им расслабиться. Иногда я — как пластырь на ране, а иногда мой труд — маленький вклад в их исцеление.

Лучшие дни нашей жизни часто одновременно бывают самыми тяжелыми. Когда я играл Эйса Вентуру, это было самое счастливое время в моей жизни. И одновременно самое трудное: у меня начались нелады с женой. В каком-то смысле меня спасло то, что я — комик. Меня спасло то, что я смотрел на жизнь с юмором — видел страдания насквозь. Говорят, что юмор — в действительности злость, но ведь злость — это на самом деле вытесненная в подсознание боль. Несколько лучших комедийных сцен в своей жизни я сыграл в ту пору, когда ссорился с женой, когда мне было совсем хреново.

Верно, моя семья скатилась на самое дно общества, когда мне было шестнадцать. Нам, детям, пришлось

Я давно не давал интервью, потому что всегда сторонник повода. А если повода нет, то и говорить не о чем.

Мне не бывает стыдно перед другими, только перед собой, и есть у меня только один глобальный стыд — это пьянство. Я очень сильно пил. Но тогда стыда не было, а сегодня мне стыдно, потому что я понимаю, что просрал ту часть жизни, растранжирил. В ту пору я был животным — пьяным, сраным, замызганным, никудышным и бесполезным.

Как я бросил пить? Рассказываю. Сижу в своей комнате в Ленинграде и вдруг голос: «Устал?» — «Устал». — «Как жить будем дальше?» — «Не знаю». — «Хочешь начать все сначала?» — «Очень хочу». — «Ну ложись спать». И я лег уже, а голос вдруг говорит: «Но запомни, Сухоруков, лучше не будет, легче не станет. И одиночество будет преследовать тебя даже после того, как ты все начнешь сначала. Готов?» Я говорю: «Готов». И заснул. А когда проснулся, сдал все бутылки, купил килек в томате, вермишели коробку, сахар и начал убирать квартиру — намывать пол и стены.

Борьба с недостатками всегда индивидуальна. Общее средство может быть только от гриппа.

Ленинград меня принял, но не полюбил. А как можно жить без любви? Я там прожил 25 лет, а оказывается, не жил, а ждал, был придавлен одним глаголом прошедшего времени. Ждал каких-то перемен, ждал встреч, ждал любви. Но именно там я состоялся и оттуда вышел Сухоруковым.

Я сегодня живу год за три. Я живу так быстро, что даже торможу свой ход пятками.

Да, я говорю слово «кушать», и мне никогда не говорили, что этого делать нельзя. А если скажут, я развернусь и уйду. Я тебя оскорбил, что ли, этим или унизил? Только недалекие люди обращают на такое внимание. Воспитанный же человек просто

Лучшие из нас развиваются поздно. В школе я был идиотом. Необщительным типом — другие дети меня не интересовали. Сейчас это называют дислексией или нарушением внимания. А я был просто тупицей. Зато именно поэтому и стал актером.

Россия привлекала меня с детства. В четырнадцать я читал «Историю русской революции» Троцкого. Разумеется, когда учителя спрашивали, коммунист я или марксист, я не очень-то хорошо понимал, о чем они говорят. А детям на такие тонкости вообще было наплевать: просто звали меня «болши».

Моя житейская философия? Ты всегда должен понимать, на что способен из одного только презрения к себе. Что бы я ни делал в молодости, все говорили: «Ты безнадежен». Отец говорил: «Безнадежен», ровесники говорили: «Безнадежен». Так что потом все, что со мной случилось в жизни, стало для меня большим откровением.

Поначалу я был физически опасен на сцене. Когда я играл в Манчестере, режиссер меня уволил, потому что я

Я всегда ношу солнцезащитные очки, потому что мне их прописали. Когда-то давно средний американец во мне считал, что в этом есть некоторая доля жеманства. Но в южной Калифорнии очень яркое солнце. Кроме того, если тебе известны минусы жизни на публике, ты начинаешь признавать необходимость защиты. Я приучен смотреть людям в глаза, но я не могу смотреть в глаза всем, кто хочет смотреть в мои: у меня просто не хватит на это душевных сил.

Ненавижу советы — все, кроме своих.

Ненавижу давать советы, потому что люди все равно их не слушают.

Обожаю разговоры. Я всегда готов изменить свое мнение, пусть только меня переубедят. Наверно, я единственный либерал, прочитавший «Предательство» Энн Коултер (бестселлер журналистки-консерватора, ярой противницы демократов. — Esquire). Я хочу знать, понимаете? Мне нравится слушать других. Это для меня подлинный эликсир жизни.

Мне кажется, мало кто по-настоящему понимает, что такое отдых и как важно отдыхать правильно. Сейчас люди соревнуются друг с другом по части отдыха, словно для того чтобы вписаться в наше пуританское представление о мире, ему нужно обладать какой-то дополнительной ценностью. Но если вы играете в гольф, чтобы договориться о кредите, это уже не гольф, верно?

Я был очень доволен

В списке великих актеров я бы предпочел быть третьим с конца.

Друзья ценны тем, что постоянно напоминают мне о том, что я бросил школу в 16 лет и что у меня нет никакой сраной квалификации.

Я люблю жесткую критику. Меня заводит, когда люди, посмотрев мой фильм, говорят: «Черт, ты сыграл чуть лучше, чем сыграла бы дохлая пикша». Или: «Ты самый дерьмовый актер, когда-либо попадавший на пленку».

Я не учился актерскому мастерству, если не считать пары занятий в YMCA (молодежная волонтерская христианская организация. — Esquire), когда мне было десять или одиннадцать. Я изображал жареное яйцо.

Моя мать была танцовщицей, а отец пилотом. Но чтобы сказать, повлияло ли это на мою карьеру, мне надо сходить к психотерапевту.

Детство заканчивается тогда, когда начинается ответственность. В тринадцать лет я сыграл в «Империи солнца» (фильм Стивена Спилберга 1987 года. — Esquire), и мое детство на этом закончилось, потому что отец из-за болезни потерял работу, и кормильцем семьи вдруг стал я.

Рядом с домом, где я жил в детстве, был большой лес. Он начинался прямо от забора. Мне было тогда лет восемь, и больше всего я любил гулять в одиночку по этому лесу после наступления темноты. В одиннадцать вечера, в полночь или даже позже я забирался в самую чащу. Было страшно, но я не разрешал себе оглядываться — и неважно, что за звуки доносились из-за спины. В этом и была вся суть: это нечто, этот страх и этот колодец тьмы, в который ты погружаешься глубже и глубже. Так я впервые что-то узнал о себе.

Нет никакой судьбы. Есть то, что ты делаешь, и то, за что ты боишься браться.

Я всегда и во всем ищу темные места — как гриб, который растет в тени и пухнет от сочного жирного дерьма. Но, мне кажется, нет ничего плохого в том, чтобы быть грибом.

Если бы мне дали шанс родиться заново и стать кем-то другим, я бы стал совершенно конкретным человеком — Марком Маркесом (знаменитый испанский мотогонщик. — Esquire). Это тот парень, который пришел в мотогонки и сразу стал чемпионом.

Мои мотоциклетные дни в прошлом. Сами смотрите: у меня стальное запястье, титановая ключица, мою руку скрепляют 25 винтов, а еще как-то раз я перелетел через руль, и мне оторвало кусок пальца. Но мне пришили его обратно.

Единственная вещь, которой я одержим сегодня — это сон. И это удовольствие, которое может себе позволить каждый.

Интервью всегда превращает интервьюируемого в величайшего мастера того, что он делает. Я ненавижу, когда меня называют лучшим актером поколения, потому что у них все лучшие актеры поколения.

Мне неинтересна жизнь других актеров, и я не понимаю людей, которым интересна моя. Если ты слишком много знаешь о человеке, которого видишь на экране, это мешает тебе смотреть на него чистыми глазами — не смешивать его персонаж с ним самим.

Когда ко мне пришли и предложили сыграть Бэтмена, я подумал, что это, типа, насмешка какая-то.

Я полюбил комиксы про супергероев только тогда, когда понял, что относиться к этому надо как к современной мифологии. Я всегда любил древнегреческие мифы, а тут вдруг понял, что супергерои тоже боги, просто современные, истории которых когда-нибудь будут изучать как древнюю американскую мифологию.

К сожалению, Бэтмен не может говорить с английским акцентом. Меня, англичанина, об этом предупредили сразу.

В кино существует странная закономерность: чем легче роль, тем больше за нее платят.

Есть мнение, что серьезный подход к кино возможен только в малобюджетных независимых фильмах. Но я ненавижу этот снобизм.

Бывает, на съемках ты дерешься с кем-то, и тебя случайно бьют изо всей силы — так, что ты сгибаешься от боли. Потом ты смотришь этот момент, и удар выглядит как дружеское похлопывание. Тогда вы снимаете новый дубль, и этот удар тебе специально наносят очень медленно, практически не касаясь. Но потом ты видишь все это на экране и думаешь: «Черт, а ведь это должно быть очень больно».

Сейчас у меня особый период в карьере — играю евреев.

После «Исхода» (фильм Ридли Скотта о Моисее с Бейлом в главной роли. — Esquire), я могу сказать, что знаю ветхозаветные книги намного лучше абсолютного большинства тех, кто ходит в церковь. Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие — я прочитал их по несколько раз и знаю в этих книгах такие места, на которые проповедники никогда никому не укажут. Например, вы знали, что Моисей испытал садистское наслаждение, убив три тысячи своих людей, причем большинство из них предварительно заставил съесть золото? А этот эпизод из книги Чисел — глава 31 стих 13 (в котором войско Моисея уничтожает мадианитян. — Esquire)? Да с этим же только в Гаагский трибунал! Он приказывает: давайте убьем их всех. Но нет, постойте. Всех, но только не девственниц. Солдаты, они для вас.

Библия — очень жестокая книга. Описываемое там насилие невероятно. «Строго не для детей» — вот что надо печатать на обложке.

Если бы Моисей боролся с Египетской империей сегодня, его бы точно признали международным террористом.

Обвинять исторические фильмы в неаккуратности может любой идиот. В конце концов, мы ведь говорим там на английском.

Режиссеры вечно уверяют, что не будут снимать этот фильм, если ты откажешься в нем сыграть, а потом идут к другому актеру и говорят: «Слушай, я написал это специально под тебя».

Я не люблю быть среди людей из кинобизнеса, хотя на самом деле они ничем не отличаются от всех остальных. Просто много жестикулируют.

Есть одна штука, которую мне постоянно говорят все вокруг. Типа, знаешь, что мы заметили? Что ты ненавидишь быть среди победителей. Что ты любишь неудачников, и чем больший перед тобой неудачник, тем ты больше его любишь. Что ж, успешные люди действительно планируют каждую свою минуту и никогда не тратят времени зря, а вот неудачникам насрать на время, и поэтому мне с ними гораздо интересней.

Отец всегда говорил мне: скука — это грех. С этим и живу.

Жена сказала как-то, что ей плевать, если я разжирею. На твоем фоне, говорит, я буду выглядеть стройнее.

Я ненавижу, когда меня фотографируют. Просто не выношу. Наверное, поэтому на большинстве фото я выгляжу так, будто у меня столбняк.

Я кажусь умным и интересным только тогда, когда рядом толковый сценарист.

Не так давно я подумал: «Черт, а мне ведь уже 40, а я все еще такой невзрослый». А потом мне предложили сняться в одном кино. Они говорят: «Ну, это будет кино про отношения отца и сына». А я такой: «И кто будет играть отца?» И тут же сам себе: «Черт, я же сам давно уже отец».

Все анекдоты, которые я знаю, мне рассказала дочь. Что обычно говорит буддист продавцу хот-догов? «Дайте мне один со всем».

Расставшись с Бэтменом, я буду по нему скучать. Мне очень не хватает этой теплой потной резины на роже.

О том, что у тебя внутри, люди должны только гадать.

Наплевать, что обо мне напишут.

Когда мне исполнилось сорок, я вдруг понял, что большинству моих по­клонников исполнилось примерно столько же.

Когда-то меня просто назначили звездой.

Считается, что такие люди, как Слай (Сталлоне. — Esquire), Арнольд и я, не могут совершать ошибок. Но мы ошибаемся, а Голливуд нам все прощает.

Еще 10-15 лет назад всем нам приходилось качать мышцы, держать себя в форме и мучительно искать хорошие сценарии. Но сегодня тебе уже не нужно быть Мистером Бицепсом, чтобы стать героем боевика. Тебе даже не нужен хороший сценарий. Тебе просто нужен режиссер, умеющий работать с зеленым экраном и всем этим чертовым шулерством.

Мне кажется, что первым настоящим супергероем экрана был Чарли Чаплин.

Как же мне это надоело: три кувырка в воздухе, потом проламываешь кому-нибудь голову, а потом приземляешься на стол и говоришь: «Привет, я Жан-Клод Ван Дамм».

Я расскажу вам, что такое

У меня было все. И я все просрал

У меня было все. И я все просрал.

Девять лет назад, когда я продал и потерял все, что у меня было — и друзей, и мотоциклы — моя жена сказала мне: «Если я останусь с тобой, то снова начну жрать наркотики. Ты убиваешь меня своим непостоянством». Она была права. И она ушла. Я плакал как ребенок, умолял ее не уходить. Я даже отрезал себе мизинец, чтобы она не уходила. Я ходил по комнате, и кровь из меня хлестала, как из свиньи. Но смотрите — его пришили обратно!

Мой психотерапевт однажды сказал мне: «Микки, ты ведь не в Средневековье живешь. Тебе не обязательно ходить всюду в доспехах и с кучей оружия».

Я потерял дом, жену, доверие, окружение. Я потерял душу. Я остался один. Перестал звонить телефон. Я жил на 200 долларов в неделю. Впервые за много лет я стал сам ходить в супермаркет. Сейчас я привык к этому, но в первый раз, когда я оказался там, толкал эту долбанную тележку, пытался купить что-то на ужин... Очень часто я ходил в одну круглосуточную забегаловку, где торчали только геи — просто для того, чтобы никто не узнал меня.

Я живу в Лос-Анджелесе, самом скучном городе на свете. Я ненавижу его, но знаю, что в Лондоне или Нью-Йорке мне бы точно сорвало голову.

Лучше всего я чувствую себя с людьми улицы. Возьмите моего водителя. Я знаю его 15 лет. Перед тем, как он стал моим водителем, он ограбил банк. Потом восемь лет сидел в тюрьме. Вот какие люди мне нравятся!

Очень долгое время все мои деньги уходили на

Оскароносная актриса о любви к мужу, материнстве, красоте и поддержке близких

25 сентября великолепная Кэтрин Зета-Джонс отметила 45-летний юбилей. Обладательница премии «Оскар», успешная актриса, она еще и мудрая женщина, которая сумела сохранить семью и стать надежной опорой и поддержкой для своего мужа Майкла Дугласа во время его болезни. Сейчас она и сама справляется с недугом — биполярным расстройством, оставаясь при этом такой же очаровательной и искренней женщиной и любящей матерью. WoMo подобрал к юбилею Кэтрин 12 лучших ее цитат о главном.

1. Обязательное условие счастливого брака: у мужа и жены должны быть отдельные ванные комнаты. И точка.

2. Быть обаятельной — это значит быть сильной и уверенной.

3. Я не считаю себя иконой стиля, просто ношу то, в чем мне комфортно. Красивые вещи не обязательно должны быть дорогими.

4. Мне нравится, когда женщина выглядит женщиной, а не огородным пугалом. Это вопрос уважения к себе и окружающим.

5. Я довольно крепкая девушка, совсем не изящная. Просто я смотрю, что ем, чтобы оставаться в форме. При этом никаких диет. Я ем, когда голодна.

6. Мама всегда говорила мне: «Можешь ложиться спать, когда хочешь — до полуночи или под утро, но умоляю, обязательно смывай макияж!»

7. Мне повезло, что я его встретила: не дважды оскароносного актера и продюсера, наследника династии Дугласов, а Майкла — любовь всей моей жизни.

8. Слова производят на меня огромное впечатление. Если мужчина говорит красиво, я просто таю.

9. Материнство — это то, чего я всегда хотела, хотя и не до конца понимала, как все будет происходить. Это было так неожиданно. Раз — и ты понимаешь: о, у меня есть ребенок. Дети — это так здорово, я обожаю проводить с ними время.

10. Юмор и это чудесное слово «харизма» — то, что делает мужчин неотразимыми. Я даже не могу объяснить это понятие, могу только сказать, что мой муж полностью соответствует ему.

11. Я не кричу повсюду: «Эй, у меня биполярное расстройство». Да, это было напряженное время, но благодаря этому ты узнаешь, кто ты есть на самом деле, что за человек находится рядом с тобой. Я стала замечать и ценить такие мелочи, как чай на террасе или теплый прекрасный день. У всех у нас есть в жизни какие-то проблемы.  Мне повезло, что у меня есть друзья, надежная опора. И я справляюсь, как могу.

12. Я стараюсь оставаться позитивной. Негативные эмоции разрушают меня и влияют на окружающих. Это как когда ты замечаешь огромную надвигающуюся черную тучу и думаешь: «О, нет, нужно успеть спрятаться от нее».

Где меня хоронить!? Да я вообще еще не уверен, что умру.

К тринадцати годам я знал про жизнь все, что мне нужно.

Моя жизнь — это смесь случайностей и удач. Когда началась война, мне было девять. Мы жили в полной нищете в Эдинбурге. Я начал работать в двенадцать, а через год бросил школу. Едва ли можно сказать, что я получил какое-то образование. Я до всего доходил своим умом. Вот почему я чувствую себя маленьким мальчиком в обществе интеллектуалов.

Когда родился мой брат Нил, он занял мое место в комоде, а меня переселили на кушетку. Мой отец был работягой, он приносил домой два доллара в неделю.

Меня по-прежнему вштыривает ванна. Каждый раз, когда я оказываюсь в гостинице Grosvenor House в Лондоне, я принимаю ванну — настоящую. Понимаете, о чем я? Ванна — это нечто особенное. Когда я рос в Эдинбурге, у нас была всего одна ванна на всю улицу, в пивоварне.

Первый прорыв у меня случился в пять лет. Но мне понадобилось семьдесят лет, чтобы это осознать. Понимаете, я тогда научился читать.

Моя самая ужасная работа? Полировщик гробов. У меня не очень получалось.

Когда мне было двадцать с небольшим, со мной случилась

В 10 лет я ехала в поезде, и мне пришло в голову, что ни один сосед по вагону не догадывается, какая же я жалкая личность на самом деле. Это было настоящее откровение: то, что ты показываешь окружающим, совсем не обязательно чувствовать.

Я родилась в семье военных. У моих братьев с рождения был план жизни — устроенной, предсказуемой и почетной. Они пошли в ту же школу, что и их отец, дед и прадед, с детства учились стрелять и жили ритуалами. Мне казалось, что мальчиком быть гораздо удобнее. У них было гораздо больше развлечений.

Я всегда знала, что не красива. Это большое преимущество. Все мои красивые друзья рано или поздно пустили свою внешность в оборот. Я не только про секс. Они все время помнят, что у них светлые волосы, голубые глаза, пухлые губы, и они должны вести себя соответственно. Это большое давление, которого я была лишена. Меня не воспринимали как девочку, а я себя ей и не считала. Я отключила в себе сексуальность и находила это очень комфортным.

Я все могу простить родителям, кроме

С точки зрения жлоба, я почти урод. Я очень некрасивый человек, не заслуживающий никакого внимания. А если чуть повнимательнее к людям относиться, то моя внешность — можно сказать, почти интересная, актерская. Я могу сколь угодно себя уродовать.

В России надо быть или известным, или богатым, чтобы к тебе относились так, как в Европе относятся к любому.

Оригинальность не главное. Когда человек говорит «Я тебя люблю», это самая банальная и прекрасная фраза.

Есть очень много талантливых людей в искусстве, которые, долго находясь в профессии, становятся завистливыми, злыми, любят говорить про плохое, про неудачи других с наслаждением. Но это означает, что их основные ориентиры ошибочны: неверно получать удовольствие от неудач соперника. По идее, мужчина, правильно выбравший себе профессию, со временем должен становиться лучше — добрее, великодушнее и глубже.

Я среди актеров не прапорщик, я, скорее, в офицерском составе.

Страшно остаться одному — это все равно как потеряться в чужой стране: они все знают, куда идти, а ты не знаешь. У меня иногда такое ощущение, что я свой театр создал просто для того, чтобы мне не было одиноко.

Я понимаю, что мужчина должен стремиться к материальной самостоятельности и благополучию, это правильное стремление. Но есть вещи более важные — надо понимать, что продаешь. Ну нельзя в дерьме сниматься, нельзя дерьмо ставить.

Люди иногда бывают такими фантастически великодушными, талантливыми, тонкими, что просто взлететь хочется.

Один и тот же человек в разных ситуациях может вести себя абсолютно по-разному — диапазон человеческого поведения невероятно широк. Даже у мерзавцев бывают такие приливы великодушия.

Нет такой страны, где не было бы плохо и смертельно скучно жить, если не занимаешься любимым делом.

Чем актер отличается от не актера? Выйдут десять человек, и один будет размахивать руками, делать кучу движений, говорить — посмотришь на него секунду, как он сотрясает воздух, отвлечешься, вернешься к еде. А актер — выйдет, он ничего не скажет, но что-то в нем заставит тебя за ним следить, отложить вилку, нож, и будешь смотреть только на него. Природное излучение странного вида. Дополнительная какая-то энергия. Актер — это же человек, которому мало жизни собственной, ему надо прожить еще иную жизнь.

Если бы вы сказали Никите Михалкову, что «Свой среди чужих» русский вариант «Плохого, хорошего, злого», он бы вас, знаете, куда послал? И правильно сделал бы. Он много чего нам тогда давал посмотреть — «Плохого», «Самурая» с Ален Делоном, «Буча Кэссиди» с Редфордом.

Многие меня видели только в кино, большинство меня вообще знают только как сына Райкина, а на самом деле я театральный артист.

Я считаю себя человеком добрым.

Нескромно звучит в моих собственных устах, но в общем я-то думаю, что человеческие позиции я унаследовал от своих родителей правильно. Я по дочке это вижу. Она на какую-то новую ступень человеческую все это вывела. Знаете, она в детстве на юге очень любила лазать по скалам. И как-то один раз высоко забралась, а там ребята сидели, мальчики, они ее спихнули. Она ударилась больно, заплакала. А потом успокоилась и наверх туда говорит: «Ребята! Мне не больно!» Успокаивает их, думая, что они переживают за нее! Потому что по себе судит. Меня эти вещи поражают.

Чем старше становишься, тем труднее найти своих. Круг сужается.

Толпа — это когда люди похожи друг на друга в низменном. А когда они совпадают в высоких душевных порывах — реакции у них, может быть, и схожи, только при этом индивидуальность расцветает, а не нивелируется.

Когда идет сильный спектакль, я вижу, как люди меняются прямо на глазах. Вдруг становятся доверчивыми и серьезными, как дети, дураками становятся, в том смысле, что отключают ненужный разум, растопыриваются лицом. Бывает, на сцене актер теряет серьез, колется — вдруг какая-то глупость произошла, оговорка, кто-то оступился. Лучший способ этот серьез восстановить — не отворачиваться от зала, как многие делают, а наоборот — повернуться и увидеть лица людей, их наивность и доверчивость. Они тебя тут же вправляют.

Я как-то был на Ямайке в какой-то джунглиевой поездке. С нами была пара, красивый парень, красивая девка, абсолютные такие американцы. И вдруг что-то меня тормознуло, когда я говорил со своей семьей на русском, почему-то я заосторожничал. Проводники, местные красавцы, стали выяснять, кто откуда — оказалось, они из Эстонии, причем в детстве только там были, русского почти не знают и ни о каком таком Райкине уж конечно никогда не слышали. Просто в глубине взгляда было едва заметное напряжение, какая-то несвобода. Печать совка — она, как живучая и всепроникающая радиация, — лежит на дне любого, кто с ним хоть немного соприкоснулся.

Как правило, критики лишены живого чувства. В большинстве своем критики ничего не понимают.

Я вообще не очень люблю сатиру. Я про назывательную сатиру — это когда черное называют черным, а белое — белым. Жанр вчерашний, честно говоря. Папа себя, кстати, последние годы очень обкрадывал как актера, потому что это был как бы театр при Госплане, и он уже говорил о шпунтах и гайках. Потом, когда тему взяли на себя газеты, — вот это было правильно. Я к тому, что смех, такой простой смех, — он гораздо важнее и лучше, чем смех против кого-то.

Вся эта серьезность на русских лицах — она на самом деле не серьезная. Потому что мы при этом преступно беспечны и легкомысленны. Не серьезность это, а насупленность. И важничаем. И апломба много. А за апломбом — такая рыхлость, такая глупость, такие дыры, просто сыр какой-то дырчатый.

Православная церковь, точнее некоторые ее современные деятели, говорят, что театр — это чистый грех. Так и говорят! А я вижу в театре очень много такого высокого по-настоящему, такого служения, что тут и работникам церкви поучиться бы иногда.

Я не смерти боюсь. Я боли боюсь, физических страданий, и даже иногда зубного врача. Я нормальное животное.

Ира Роднина пришла на лед, потому что болела в детстве, у нее были маленькие легкие. И стала чемпионкой. Иногда мне кажется, и мне профессия нужна, чтобы и на других, и на себя самого производить впечатление уверенного человека.

Вот из чего у меня складывается хватательный рефлекс — так чтоб хватать пьесу и ставить? Из боли, обаяния. Когда я и смеюсь, и тут же мне больно, потому что мне в сердце это попадает.

Мне ближе тот, у кого больше боли за человека.

Поставить спектакль в лифте гораздо легче, чем в зале. Меньшее пространство всегда легче заполнить энергией. Не простят мне этих слов режиссеры, всю жизнь работающие с небольшими залами, но это правда.

Я не могу быть равнодушным к грузинской войне. У меня с Грузией связаны очень конкретные вещи, любови, привязанности. Из-за войны Роберт Стуруа, который должен был ставить у нас уже третий спектакль, не приедет, видимо, в Москву. Он теперь находится по другую сторону баррикад. Для меня эта война — личное горе. Нам приходится быть жертвами несовершенства русской власти и все это расхлебывать.

Единственный способ для меня наслаждаться жизнью — работать каждый день до часа, до двух ночи. У тебя же нет выходных, когда ты влюблен: ты же не берешь отгулов у любимой девушки.

Это у женщин существуют еще другие какие-то сферы, куда она может уйти, материнство, семья. У мужчины более узкий путь: профессия.

Когда моя дочь сказала, что не будет играть у меня в театре, я отнесся к этому с уважением. Хоть и пожалел, что не будет. Так и я в свое время не пошел к папе работать — рядом с таким мощным голосом, как его, я тогда просто не смог бы стоять рядом.

Режиссура — наука о том, как сделать так, чтобы зрителю было интересно. И все! Остальные рассуждения от лукавого.

Когда сбриваешь усы или бороду — сразу холодно.

Люблю мультфильмы про Микки Мауса и Бэмби. Мультфильмы — очень чистый жанр: как босанова в музыке, как вестерн в кино.

Было здорово, когда я спокойно мог пройтись по любой улице, когда Москва была такой, как в «Я шагаю по Москве». Сейчас она уже по-другому заряжена.

Мама учила меня терпению и — работать. Никогда не видел ее ничего не делающей.

Я вижу сегодня лишь обывательское мышиное существование и интересы мышиные, и мечты мышиные — хронику убывающего плодородия. Пошлость везде: в поступках, в том, как мы веселимся, как скорбим. Все пошло, потому что за этим нет личностных затрат.

Я по телевизору могу смотреть только новости и спорт: теннис и футбол.

Не страшно, когда тебя ненавидят ни за что. Страшно, когда есть за что ненавидеть.

Я вывел формулу русского человека. Вот она: русским человеком может быть только тот, у кого чего-нибудь нет, но не так нет, чтобы обязательно было, а нет — и хрен с ним.

Мужчины, которые заискивают — не мужчины. Но тех, кто робеет, — их я понимаю. Например, если человек не имеет опыта общения «столичного», то его робость нормальна.

Работа над сценарием — это рождение мира путем попытки его сформулировать.

Я зритель, благодарный, как ребенок, а может, как старичок. И вот «Возвращение», «Прогулка», «Космос как предчувствие» меня взволновали. А «Бумер» — не взволновал.

Охота требует уважения к зверю. Если стреляешь в птицу и заведомо знаешь, что не сможешь ее найти — она упадет в осоку, — за этим есть неуважение.

Главное — вот что с дочерьми: когда они ищут помощи, совета — их нельзя разочаровывать.

Самый большой кайф испытываю от предвкушений. Терпкая вещь — предвкушение.

Я пробовал читать и Сорокина, и Пелевина, и Толстую. Не цепляет меня это. Их страх быть слишком простыми и неумение быть настолько простыми, чтобы быть гениальными, — очень ограничивает их возможности, на мой взгляд. Но может быть, я просто не дорос.

Никогда не читаю лежа — это расслабляет, а чтение требует дисциплины.

Японская кухня взята из глубин, это еда людей, которые живут на малом количестве земли. Очень сильное от этого впечатление. Иногда мне кажется, что я был японцем.

По большему счету ирония — это сейчас безбожие. Созидательная вещь — самоирония.

Для меня есть два теста для мужчин. Во-первых, я смотрю, как он себя ведет на охоте, как делит добычу, например. Второй тест — как он подходит к женщине.

Опасность при близком общении с властью заключается в потере дистанции. Обаяние власти может увлечь настолько, что потеряешь возможность оценивать и будешь не столько самостоятельно действовать, сколько выполнять чью-то волю. А обаяние — огромное.

В кино меня сейчас трогает новая волна китайских сорокалетних режиссеров, которые востребованы на фестивалях. Меня поражает то, что они не боятся рассказывать в сегодняшнем мире неторопливые истории, поражает их независимость от сегодняшнего ритма.

Если бы я думал о том, что я буду делать в 90 лет, — это значит, что мне уже сейчас было бы 90. Важно другое: в 90 лет иметь возможность ответить, что ты делал в 50.

Тебе самому ни за что не определить, чего ты стоишь на самом деле. Ну скажет тебе кто-то: «Ты хороший актер». А другой: «Никуда ты не годишься». Иди разберись, кто из них прав.

Если вы читали сценарий «Обычных подозреваемых», то знаете: Фред Фенстер был вставлен в фильм, только чтобы погибнуть. Он не говорил ничего важного и не влиял на развитие сюжета. И потому мы решили: пусть он мямлит так, что ни слова не понять. Сценаристу и режиссеру хватило смелости оставить выбор за мной. Хотя такие штучки с идиотскими персонажами — палка о двух концах.

Мой любимый фильм из числа тех, в которых я снимался? «Коротышка — большая шишка». Моя первая роль со словами. И даже с лаем.

Я не считаю себя актером в стиле латино, хотя я латиноамериканец по имени, по крови и до мозга костей. Школа у меня, если тут вообще можно говорить о национальных традициях, американская. Возможно, и русская тоже: Стелла Адлер плюс Станиславский.

С другими я не соревнуюсь. Я соревнуюсь сам с собой.

Я слышал от некоторых писателей: без сигареты не могу написать ни строчки, даже вообразить не могу, как работал бы без курева. Курить глупо. Играть курение не помогает. Но работа актера очень нервная. Я слышал, что бейсболисты иногда тайком смываются в даг-аут выкурить сигарету. Съемки в этом смысле похожи на бейсбол. Вот почему мне нравится что-то держать в руке, понимаете? Сигарета нужна, чтобы занять руки, чтобы сохранить выдержку. Так уж действует никотин — он расслабляет.

Моя мать умерла, когда мне было девять. Так уж сложилась моя жизнь.

Если ты, представитель национального меньшинства, приезжаешь в эту страну, то застреваешь на нейтральной полосе — ни там ни сям. Ты уже не свой там, откуда приехал, но пока не стал своим там, где находишься. Тебе может быть очень одиноко. Но в то же самое время на новом месте можно выдумать самого себя заново.

В интернате в Пенсильвании, где я учился, были довольно строгие порядки. Есть люди, которым интернатское воспитание подходит. Мне, например, подошло.

Что я узнал за свою жизнь о женщинах? Ну-у, брат... Это как замысловатая карта... Думаю, мы все ломаем головы над этой картой.

Я хотел бы быть моногамным. Правда. Если уж у тебя с кем-то отношения, так изволь, старый козел... ну вы понимаете. Наверно, общего рецепта тут нет.

Я никогда всерьез не собирался стать юристом, но знал: кем-нибудь да придется стать.

Однажды мой брат сказал: «Бенни, тебе стоило бы пойти в актеры». Я обалдел. «Чего?» — говорю. Наверно, он разглядел во мне что-то такое, чего я сам не замечал.

На первом курсе в колледже я записался на курс актерского мастерства — просто так, чтобы набрать нужное количество часов и при этом не перетрудиться.

В актерском деле меня привлекла энергия. Для меня было естественно относиться к игре на сцене как к спорту — спортсмен ведь тоже делает свое дело на глазах у зрителей. Мандраж, необходимость собраться с силами и выступить — все похоже.

Как однажды сказала Стелла Адлер, наркоман — это человек, который превращает свое тело в письмо обществу. Извещает, что в обществе что-то неладно.

Хороший сценарий всего лишь хорошее сырье. Берешь его и начинаешь с ним работать, делаешь из него что-то. Все равно что взять кусок хорошей кожи: раскраиваешь его, распяливаешь или что там с ним делают — и в итоге получаешь хорошую пару ботинок. Хороший ломоть пиццы может быть ничуть не хуже 200-долларового обеда в ресторане.

Роберт Родригес готовит зашибенную пиццу. Вы себе представить не можете, как его пицца хороша. Эх! Он готовит пиццу, как... Что? В чем его секрет? Блин, это не ко мне вопрос. Спросите у него сами, а? Не знаю, понравится ли ему, если я разболтаю.

Америка обожает пуэрториканцев. Мы воюем за нее во всех войнах, которые она ведет.

Мир всегда будет находиться с Америкой в таких вот странных отношениях: любить ее и ненавидеть одновременно.

В прошлом, возможно, и были войны, которые велись за правое дело, войны, в которых стоило участвовать. Но теперь все иначе. Война превратилась в грязную игру.

Когда-то я жил в говенной 300-долларовой квартире в Лос-Анджелесе. Я сказал себе: «Бенни, хуже уже просто быть не может».

Уверенность в себе — это иногда большая глупость. Только дураки не сомневаются.

Я покупаю книги, но читаю медленно. Накуплю книг, и лежат они у меня штабелями.

Меня вечно спрашивают о моей прическе. Я сам о ней не так уж часто думаю, честно.

Если в Америке ты кинозвезда, приходится быть и звездой телевидения. Приходится мелькать в ящике. Продавать по ящику то, что делаешь. Говорить по ящику с людьми.

Я не бегу к телевизору, чтобы увидеть что-то конкретное. Разве что иногда, когда я дома, могу сесть и посмотреть «CSI: место преступления» или там «Друзей».

Лучше что-то показать, чем рассказать словами. Это вовлекает зрителей в происходящее.

Состояться — значит получать деньги за то, что ты умеешь делать хорошо.

Марлон Брандо всех потряс. Он все изменил. Он появился из ниоткуда. Он — планка. Как Пикассо, как Майлз Дэвис. Как «Битлз» или «Стоунз».

Приятно, когда твоя работа доставляет людям радость. Это заставляет тебя относиться чуть серьезнее к тому, что ты делаешь. Словно в твоей деятельности есть смысл.

Да, наркотики очень опасны. На моих глазах столько талантов сторчалось. Я... э-э-э... веду довольно-таки здоровый образ жизни. Схожу с ума, но по-своему, по-другому.

Музыка — это да. Она меня отпускает на волю.

Кино существует всего сто лет. Задумайтесь над этим, а? Совсем молоденькое.

Я чуть-чуть кое о чем знаю.

Сбор материала, вживание в образ — это не система Станиславского, а здравый смысл.

Мне нравится, как Джек Николсон в «Беспечном ездоке» пьет виски, а потом, помните, издает такой какой-то звук: «й-ип, й-ип, й-ип». Или Бельмондо в фильме «На последнем дыхании». Каждый раз, когда он видит фото Богарта, он касается своих губ. Или Брандо в «Крестном отце» — та штука с розой. Еще я могу назвать и других людей, не актеров. Вот Роберто Клементе — знаете, бейсболист? Каждый раз, когда он бил по мячу, он как-то так делал шеей... Или Джефф Хорнасек, баскетболист, знаете? Каждый раз, когда он делал штрафной бросок, он дотрагивался до своей скулы. Жесты — это круто. Они заметны. Они врезаются в память.

Иногда актеры чересчур стараются. Нужно остерегаться, не переигрывать. Внутреннего монтажера нужно воспитывать в себе целую жизнь, не меньше. Но это ключ ко всему. Экономить жесты. Научиться не делать лишнего. Помню, Кристофер Уокен мне говорил: «Не знаешь, что делать в эпизоде, — вообще ничего не делай».

Мой «прославленный взгляд искоса», говорите? Да, я его постоянно репетирую.

Думаю, у всех бывает такой страх, когда боишься, что твой последний проект станет действительно последним. Это зависит от степени твоего пофигизма. Выдалось два свободных месяца, и ты уже вопишь: «Все! Мне больше никогда ничего не предложат!»

Интервью — это тяжело. Приходится долго нудить только о себе. Прямо стыд берет.

Занимался ли я сексом со Скарлет Йоханссон в лифте после оскаровской церемонии? Ну вообще-то я... понимаете... э-э-э... ну-у... Не знаю. Не будем устраивать лишний шум вокруг этого. Думаю, такое могло быть. И возможно, даже повторится в будущем.

когда меня спросили про интервью для «правил жизни», я сказал себе: «Зачем? Я же еще жив».

для меня интервью — это способ самоанализа. Не могу представить ситуацию, когда ты сам себя спрашиваешь: «Как вы будете воспитывать детей? И как на вас повлиял Кубрик?». Если бы я не давал интервью, не знал бы про себя очень многого.

нужно учиться быть созерцательным. Не глядеть, а видеть.

абсолютное большинство людей, появляющихся сегодня в телевизоре, как бы говорят: «Я интеллигентный, образованный и знающий человек». А в фейсбуке так вообще: все сто процентов — это умные и образованные люди, обладающие точностью понимания, верной оценкой происходящего и практически всегда готовые спасти планету. Но это не так.

десять заповедей — это не десять заповедей того, как стать святым. Десять заповедей — это просто техническая характеристика нормальности.

самое тяжелое — быть нормальным. Мы сразу хотим стать лучшими, великими, хотим остаться в памяти. А ведь Тортила спела: «Чтобы быть таким, как есть, нужно мужество и честь». Или не Тортила? (Александр Градский. — Esquire)

у меня было обычное советское детство. Поселок Передовая Текстильщица, яростные годы перестройки, потом девяностые. Но я никогда не стану говорить, как рэперы любят, что вырос в трущобах, вокруг было все плохо, законы злых улиц, алкоголь и наркотики. Да, это все было, и мы выросли в мире, от которого нас так старательно пытались защитить. Но потом мы открываем для себя другой мир.

дуракам везет. Нужно стать дураком, и я им стал.

я часто слышу: «Я не снимаюсь в телесериалах». Я говорю: «А я снимаюсь, и я знаю, почему я это делаю: готовясь к Олимпиаде, нужно тренироваться, а не просто ждать Олимпиады».

вам, возможно, первому признаюсь: все мои роли — это практически и есть все то, что мне предлагала жизнь. Каждое предложение я воспринимаю, как студент, который никогда не снимался.

я никогда не собирался становиться актером и никогда не мечтал об этом. Я даже не знал о том, что бывают места, где этому учат. Мое решение было связано с не лучшим, наверное, периодом в моей жизни. Помните, был такой спирт — «Рояль»? Сам по себе он зло, но мое желание стать актером связано именно с употреблением этого легендарного напитка. Помню, сидели мы в одном пансионате с ребятами из Ивантеевской группировки; случайно познакомились, когда я с друзьями туда поехал. Мы жили на одном этаже и две недели провели в полном коматозе. Лидером у них был парень по кличке Курган, и вот от него я впервые и услышал, что есть такие институты — ГИТИС и ВГИК.

мой герой в профессии — микки рурк. Многие думают: Де Ниро или Аль Пачино? Сталлоне или Шварценеггер? Чак Норрис или Брюс Ли? А у меня есть только Микки Рурк, а у него даже нет антагониста. Для меня он — русский человек. Я читаю его интервью, смотрю за способом его жизни, за его саморазрушением, за его преображением. Он сказал: «Я человек, который просрал все». И я вижу за этими словами человека, умеющего дать точный анализ своей жизни. Такой человек, как птица Феникс, имеет право возродиться и идти дальше, ничего никому не доказывая.

мне всегда хотелось познакомиться с Рурком. В один из его приездов в Москву я купил литр водки, зашел в ресторан, где он ужинал... Но перед этим, если позволите, расскажу историю. Я был в гостях у своего духовника и говорю ему: «Вот, батюшка, Микки Рурк в Москве». — «Так поезжай к нему». — «Нет, бать, я никуда не поеду, потому что он наверняка здесь по делам». Тогда он сказал: «Два раза не повторяю. Я тебя благословляю ехать». Есть такое понятие — ослушание и благословение; поэтому хочешь не хочешь, а надо ехать. А он достает пиратскую копию «Франциска» (фильм 1989 года о жизни святого Франциска Ассизского с Рурком в главной роли. — Esquire) и говорит: «Вот, возьми для меня автограф. И вот тебе икона Богородицы — иди и подари ему». И вот я с этой иконой, с диском и с бутылкой водки захожу в ресторан, где сидит Микки Рурк, и, робея, говорю: «Отвлеку вас на одну секунду. Я должен выполнить благословение батюшки. Я ни в коем случае вас не побеспокою, просто по благословению зашел. Вот, возьмите икону Пресвятой Богородицы, как бы духовное благословение, и вот, пожалуйста, подпишите». И тут Микки спрашивает: «Так у тебя есть падре?» Я говорю: «Ну да». Тогда он встает и говорит: «Принесите нам водки». А я говорю: «Водки не надо, водка есть». И вот мы сели и на глазах у людей эту литрушу вдвоем выпили. Понимаю, я был виноват перед переводчицей, перед Аней Зайцевой, которая весь день переводила и пришла в ресторан просто поесть, а тут ей пришлось переводить весь этот бред. Закончилось все на «запиши мой домашний». Когда прощались, он меня избил, заборол. Он мощный, я думал, он мне легкие отобьет. А он говорит: «Все, ты мой брат, приезжай. Я из Нью-Йорка, а вынужден работать в Лос-Анджелесе. Запиши мой домашний адрес. Будешь в Нью-Йорке, чтобы тут же позвонил. Мои черные братья встретят тебя в аэропорту». И это все действительно было. Я понимаю, что это примерно то же самое, как в детстве, в пионерлагере, расставаясь навсегда, мы клялись, что будем писать друг другу письма. Но потом мы встретились второй раз, снова в Москве, и он сказал: «Думаешь, я тебя забыл? Человека, у которого есть падре?» А потом я должен был ехать в Нью-Йорк. Написал ему письмо, и он мне ответил, что снимается в «Железном Человеке». Никакие черные братья встречать меня не приехали. Он протрезвел, я все понимаю. Но это не важно. Не так важна была дружба, как, скорее, важна была встреча.

вера — это возможность видеть все как чудо.

был у меня такой период — не то чтобы депрессия, но нечто близкое. Мне было тридцать лет, я был один, работы чаще не было, чем она была. И совершенно неожиданно я пришел к тому, что стал по утрам бегать. Обычно мы бегаем, когда у нас режим, работа и все хорошо. А когда все плохо и ничего нет, то и бегать не хочется. Но я стал по утрам бегать. Надевал кроссовки и просто бегал — не для здоровья, не для спорта, не для фигуры. Убегал от чего-то, гнал мысли. Возможно, это какая-то глупость, но глупости тоже иногда нужно делать.

очень важно знать, где дно твоей жизни, побывать на нем. Юность дана для того, чтобы ты успел нырнуть и сплавать вниз. Но твоя задача — не остаться на дне, а научиться отталкиваться от дна, всплывать.

не надо быть бабушкой, которая просто стоит на вокзале рядом с неподъемным чемоданом. Надо попытаться его поднять. Да, у тебя не получится, но это увидят другие, а они могут предложить помощь. Если просто стоять рядом с проблемой, никто и не догадается, что помощь тебе нужна. Даже Господь призывает нас стучаться, просить. Все чудеса, которые Христос сделал, были сделаны по чьей-то просьбе. Ни одного чуда, сделанного без просьбы, вы в Библии не найдете. Наверное, это очень важный момент.

вот у ленинградского проспекта есть дублер, и моя профессия — это как дублер моей жизни. Я люблю ездить по дублеру — и чаще всего по нему езжу, — но бывают участки без дублера. Жизнь я воспринимаю как шестиполосный проспект.

жизнь — это глагол, не существительное. Когда ты живешь, ты действуешь.

принимать жизнь как есть — самое важное. Смирение выше поста и молитвы. Постись не постись — лучше не станешь. А вот смирение — это труд, который ведет к преображению. Вдруг начинаешь видеть то, чего не видел еще вчера.

дай бог мне удержать то, что сейчас вслух говорю. Быть тем, кем себя показываю. Как только ты вслух что-то произнес — всегда будут испытания. У желающих вывести на чистую воду Андрея Мерзликина есть очень много возможностей ткнуть меня, как котенка, в собственное же дерьмо. Я знаю это.

я спокойно отношусь к тому, что меня могут увидеть человеком, который оступается. Да, я могу выпить не только чаю, и да, я могу сняться не только в хорошем кино.

я громко говорю: я не толерантный человек. Ни на секунду, ни разу. И не надо даже заменять это слово на русское слово «терпимость». Не нужно.

крупные суммы у меня уводили не раз, но в итоге я выработал правильный рефлекс: что бы ни происходило, в первую секунду я, может, и расстраиваюсь, а во вторую думаю: а ну и ладно. Как говорится, спасибо, Господи, что взял деньгами.

эпитеты меняются очень быстро. Еще совсем недавно — в советское время — было понятие «великий», и его можно было применять вполне искренне. Сейчас мы говорим «популярный» или, еще хуже, «рейтинговый». А еще есть понятие «медийный».

я не элвис пресли, у нас разная степень популярности. Я сюда сейчас приехал на метро.

РЕЖИССЕР РИДЛИ СКОТТ, 25 ПРАВИЛ ЖИЗНИ

Один из самых известных «визуалистов» мирового кино Ридли Скотт родился 30 ноября 1937 года в Англии. Детство свое он провел на родине и в Германии. Основы типичного «скоттовского» стиля были заложены еще во время обучения в Колледже искусств Вест Харпула и в Лондонском Королевском Колледже искусств. Параллельно Ридли посещал специализированные кинокурсы. В середине 1960-х годов он работал художником-постановщиком на Би-Би-Си и там же начал свою режиссерскую карьеру. В 1967 году Ридли Скотт ушел из Би-Би-Си и основал собственную продюсерскую компанию RSA («Ridley Scott Associates»), в течение следующих десятилет он работал с телевидением и только в 1977 году впервые выступил в качестве режиссера, поставив кинокартину «Дуэлянты» (1977), получившую специальный приз Каннского кинофестиваля. Следующей работой Скотта был великолепный научно-фантастический триллер «Чужой» (1979), породивший три сиквела и сделавший звездами исполнительницу главной роли Сигурни Уивер и режиссера. «Бегущий по лезвию бритвы» (1982) с Харрисоном Фордом — продюсерский дебют Скотта и его интуиция , и третья режиссерская работа — стал фильмом не менее культовым. Вообще, практически все фильмы Ридли Скотта — а он за свою двадцатилетнюю карьеру снял не так уж много, — можно назвать в той или иной мере знаменитыми.

Правила жизни Ридли Скотта

• Это так грустно — дожить до того возраста, когда на твои фильмы уже делают ремейки.
• Я склонен к мрачности и всегда смотрю на темную сторону. Я — кельт, а кельтов всегда привлекала меланхолия.
• С девяти лет каждый день я выходил на улицу и рисовал. Я видел красоту там, где другие видели грязь. И это прижилось во мне — меня притягивают темные истории и темные сюжеты.
• 2019 год (год, когда разворачивается действие фильма «Бегущий по лезвию». — Esquire), как я его вижу отсюда, — это 1984-й. В том смысле, что миром будут править четыре корпорации, а люди будут жить в реальности, описанной Оруэллом.
• Пройдет 200 лет, и ничего радикально не изменится. По-прежнему в мире будут жить грязные люди и чистые люди, и чистые так же будут чистить зубы по три раза в день.
• Фильмы, к сожалению, становятся все тупее и тупее. Раньше соотношение было 50 на 50. Теперь — 97 к 3.
• В жизни меня здорово поддерживает то, что я провел 20 лет среди сталеплавильных заводов, угольных шахт и верфей.
• В детстве я бредил ковбоями и индейцами, был неплохим наездником, а потом даже начал охотиться. Но лису так ни разу и не поймал. Эти черти слишком хитрые.
• Часто у меня не хватает терпения. Но это признак опыта. Мне всегда будут нужны самые профессиональные люди и самая быстрая техника. Мне говорят: «Ну зачем вам эта сверхъестественная камера? Возьмите что-нибудь попроще». И я говорю: «Нет-нет, вы не понимаете. Мне нужна вся планета. Мне нужна Земля, и она нужна мне через десять минут».
• Когда продюсеры довольны ходом работ — это плохой знак. Это значит, что ты близок к тому, чтобы снять полное дерьмо.
• Многое из того, что я умею, пришло из рекламы, которой я когда-то занимался. До того как я снял свой первый фильм, я уже сделал около двух тысяч рекламных роликов — от Coca-Cola до Apple. Но реклама для меня — это творчество, не имеющее ничего общего с бизнесом. Ведь прежде всего это фильм, только очень короткий.
• Больше всего мне нравилось снимать рекламу сигарет. Я годами делал табачникам очень кинематографичную, сюжетную рекламу. Была только одна проблема — это была реклама сигарет.
• Лучший в мире кинозал — это мозг, и ты понимаешь это, когда читаешь хорошую книгу.
• Глаз, если вдуматься, самая уязвимая часть тела. Самый простой способ убить человека — ткнуть его в глаз.
• Когда я злюсь, я не пытаюсь молча уйти. Были у нас на студии? Видели эти дыры в стенах?
• Я не документалист. Меня интересует правда, а не правдоподобие.
• В моих фильмах нет секса. Секс — это очень скучно, если только ты им не занимаешься.
• Люди часто принимают сентиментальность за проявление эмоций. И, надо сказать, совершенно напрасно.
• Единственный человек, снимавший мюзиклы, которому мне хочется подражать, — это Боб Фосс. В его фильмах никто не замирает перед тем, как запеть. Он просто пытается рассказать историю, смешав ее с музыкой.
• Зрителя не так уж сильно волнуют битвы. Гораздо больше его интересуют отношения людей на их фоне. Так что, если ты делаешь исторический фильм и забываешь о людях, ты делаешь работу напрасно.
• Трагедия сегодняшнего мира заключается в том, что сейчас, спустя 900 лет после того, как закончились крестовые походы, мы и мусульмане все еще очень плохо понимаем друг друга.
• У меня нет планов, потому что меньше всего я хочу знать, что мне придется делать в следующем марте.
• Никогда не показывайся на глаза широкой публике, если тебе за это не платят.
• Не так давно я начал доверять своей интуиции.
• Я никогда не моргаю. Честное слово.

После того, что мы вспомнили ,,Твин Пикс", поговорили о его продолжении, самое время вспомнить и творца, сценариста, режиссера, продюсера, это замечательного сериала - Дэвида Линча

Не думаю, что люди принимают такой простой факт: в жизни нет смысла. Мне кажется, из-за этого людям страшно неуютно.

Вы видели, как собаки играют в гостиной? Похоже, что они правда получают удовольствие. Катают мяч, грызут вещи, тяжело дышат и выглядят счастливыми. Люди задуманы точно так же. Мы должны быть вполне счастливы. Не знаю, почему у нас не получается.

У моего деда был доходный дом, с квартирками без кухонь. Один жилец жарил себе яичницу на утюге. И откручивал каждый вечер антенну с машины, чтобы ее не сломали. Я чувствовал страх, разлитый в воздухе. Он стал прекрасным горючим для будущего огня.

Я смотрю на мир и повсюду вижу абсурд. Люди непрестанно делают странные вещи, до такой степени странные, что мы умудряемся их не замечать. Поэтому я люблю кофейни — там все на виду.

Нам кажется, что с возрастом мы начинаем понимать закономерности, но в действительности мы только утрачиваем воображение. Ребенком я воспринимал мир как волшебство. Конечно, у меня были обычные страхи, например, перед походом в школу, но они ведь были у всех, так что казались мне совершенно нормальными.

Когда кончился «Твин Пикс», я почувствовал грусть. Я не мог заставить себя покинуть его мир. Я был влюблен в Лору Палмер и ее противоречия: блестящую на поверхности и умирающую внутри. Я хотел смотреть, как она живет, движется, говорит.

Сахар делает меня счастливым и вдохновляет. У меня тяжелая сахарная зависимость. Я называю его «гранулированное счастье».

Секс — удивительное явление. Это вроде джаза: вы можете слушать одну попсовую песенку сколько угодно раз, но с бессчетным количеством вариаций. Секс должен быть таким же. Одна мелодия, но множество аранжировок.

Когда смотришь со стороны, поразительно, какие вещи могут казаться сексуальными.

Мне хочется, чтобы мои фильмы выходили на экраны, а не самому выходить в свет. Я думаю, не следует слишком интересоваться судьбой своих картин. Это похоже на школьную жизнь ваших детей. Вы должны позволить им решать за себя, не извиняться за них, совать десять баксов, поддерживать при случае, и говорить, чтобы не дружили с вон той девчонкой. Потом отправлять их из дому и заниматься своими делами.

Вот что самое ужасное в современном мире: люди думают, что герои телевизионных новостей умирают без боли и без крови.

Зло существовало всегда, но оно было сбалансировано с добром — когда жизнь текла медленнее. А теперь массмедиа вывалили на людей столько, что те уже не справляются.

Единственный писатель, с которым я чувствую родство, это Кафка. Я в него действительно врубаюсь. Если бы он написал детективный сценарий, я бы охотно снял по нему кино.

В молодости, когда я работал разносчиком, я постоянно ел соевые бобы. Они плохо усваиваются, но стоят недорого и полезны для здоровья. Потому я их и ел.

Я не понимаю политику. Не понимаю самой идеи двух сторон. Мне кажется, что хотя бы что-нибудь хорошее, как и что-нибудь плохое, должно быть в каждой из них. И хотя всегда есть середина, на нее как будто не обращают внимания. Наблюдать за этим очень утомительно — такое чувство, что мы не движемся вперед.

Смерть пугает меня тем, что это слишком большая перемена. Но старение мне интересно.

Нужно быть настоящим монахом. Но я не всегда осознаю это: во мне есть слабости, и они заставляют меня лететь на огонь.